В некоторых из нас божество. Влечение — первый его признак. Божество излучает притяжение, магический магнетизм. В этом смысле оно больше, чем человек. Жадность и несокрушимость — тоже признаки божества.
Да, теперь она любит ткани. Ездит в Сан-Франциско, в город моей юности, на улицу Клемент выбирать в китайских лавочках шёлк. Так повелось, что она живет там, где я жил когда-то какое-то время, будто я разведчик ее полка.
Вечером она медитирует в саду на развешанное полотнище.
Забивает косяк и постепенно переселяется в узоры. Такая забава на холмах Беркли — сквозь деревья и олеандры блещет закат над заливом, небоскребы Сан-Франциско пылают отраженным солнцем вдалеке, сутулятся портовые краны Окленда.
Любимый ее сорт — Soft Amnesia. Так растет наша с ней безучастность.
Жила она в Сокольниках, на десятом этаже, окнами на парк. Глаза ее меняли цвет в зависимости от времени суток — от александрита до аметиста.
Она красиво курила, держа сигарету на отлете.
Сидела на стуле, поджимая ноги к груди.
Ещё одна, о юность, промолчит. Твердила нет, зачем слова, бери как есть. Хотела белой скатерти, свечей, фарфора, теперь всего хватает. В то же время она лишь кальций под лужайками Коннектикута, Новой Англии, Уэльса. И Калифорнии. Как много чаек мёртвых хранит твоё дыхание над Беркли.
Как долог взгляд через залив, как много вспомнится, пока достигнет небоскрёбов.
Как мало знания в нашем разделённом — историей и океаном, бездна — дитя обоих. Да, моря слагаются из течей. История из праха, в этом суть.
Любовь скатёрку стелет простыней, двумя руками приближая песни. Нам нашу наготу нельзя сносить. Так много сложено в одном объятии, здесь столько солнца, зелени и ягод, подземных льдов и рек, несущих этих слепых щенят, какими были мы на кончике луча, в руке судьбы или чего-то больше, бессмысленного, как всё наше время.
Двоих тебе родить, троих. Отныне бум океана станет лучшей колыбельной для наших нерождённых, для меня. Пересекая небо мерзлотой, когда решишь мне отогреть свой поцелуй, вместе с империей, отыгранной у стали, я здесь, я на лужайке камень твой.
Одна всегда молчала, как судьба, курила, думала, два слова иногда обронит, неизменна, как расплавленная вода.
Звезда её отлита из свинца. Беременна, встаёт у зеркала и зажигает огненные горы. И горькую улыбку свирепой рабыни. В Сокольниках ещё звенят её коньки, скрежещет тормоз зубчатый и пируэт.
Где истина? В лыжне, бегущей вдоль сожжённых взрывом газопровода берёз.
В путях Казанского и Ярославского, в хорьковой жаркой шубе Москвы палатной, по бульварам родным раскиданной. Серёжка отцветшей липы за виском, столь близко нагота и песнь спартанки. Как я рубился за тебя, один Господь, один.
В Томилино заборы дачные сиренью сломлены. Теперь я далеко, где и мечтал, на самом крае пустыни, лишь; я прикоснулся: «Такая клятва разрывает сердце».
И солнце в волосах, и эта стать, любовь, колени, плечи, бёдра, этот шёлк.
Здесь горизонт пробит закатом. Здесь Нил течёт, а я на дне, здесь Троя.
Здесь духов больше, чем людей. Здесь жернова смололи вечность.