ПИСЬМО

[Елене Дмитриевне Толстой]

А в остальном Гирш Вайс был милейший человек.

Перед самым Йом Киппуром Гирш заболел и почти переселился на балкон. Все началось стремительно – с обморочной ломоты и озноба, затем недомогание переросло в тревожность, так что пребывание на открытом воздухе оказалось очень кстати. Мысль, которую он выбрал для обдумывания в эти дни, была непростой и нелепой: каждый ли человек непрерывно думает о Боге? Гирш о Боге думал как раз неотступно, и особенно в дни покаяния. Об ту пору в Иерусалиме осень вступала в свои права – днем все еще было жарко, а вечером начинал тянуть особенный бриз, слишком стремительно охлаждавший стены домов. Иногда с крыши камнем вниз срывались голуби, почуяв рейд коршуна. Иногда проносилась каруселью стая ласточек. Ослабленный Гирш беспомощно мечтал о рыбалке – о том, как помчится в Тель Барух, как выйдет на пирс на пляже, на самый краешек разбросанных по отмели валунов, как станет размахивать спиннингом, потихоньку вытягивая плетенку, прислушиваясь к потяжкам вобблера, боковым зрением замечая, как садится за горизонт большое красное солнце…

Сейчас, на балконе двадцатого этажа, он рассматривал гористую местность вокруг, сочетание камней и кипарисового леска на гребне Рамат Рахель, прислушивался к пению муэдзинов, следил за наполнением рукавов перекрестка автомобилями, вздрагивал от пронзавшей сирены скорой помощи или полицейского автомобиля, прислушивался к себе, насколько он пал духом. Болезнь угнетала душу, одновременно наделяя тело настолько жуткой слабостью, что трудно было поднять голову.

Все детство Гирш болел так, что сейчас не мог представить, как можно было перенести все эти бронхиты, ларингиты, фарингиты, раствор Люголя, банки, горчичники, йодовые клетки, молоко с боржоми или прополисом. А осенью второго класса у него случилась пневмония. И тут он загремел в стационар под карантином, и для него, изнеженного любовью матери и книгами, это стало испытанием. Честно говоря, он не мог припомнить, когда бы ему еще приходилось так невыносимо. Для начала Гирш отказался от еды. Затем проблемой стало то, что он столкнулся с социализацией подростков разных возрастов, обитающих в одной больничной палате. Впервые Гирш видел перед собой уродливый пубертатный мир, полный сумбура и зла, вольного и невольного. Ночами он не спал от тоски. Он лежал, глядя на ртутный фонарь за окном и прислушивался к хрипу в легких. Мама тогда научила его азам аутотренинга — и Гирш послушно вытягивался от макушки до кончиков пальцев, уговаривая себя и влажные хрипы в груди: «Я здоров, я совершенно здоров». Через две недели главврач вызвала родителей и заставила их подписать документ, которым они поручались за то, что принимают Гирша на домашнее лечение, поскольку он отказался от пищи. Гирш помнил из того времени, как он ждал мать, стоя у окна. Стоял со свинцом в груди, и слезы лились на подоконник. Помнил, как какая-то бусинка цокала у мамы в каблуке, когда она шла по коридору с сумкой, чтобы, не смотря на карантин, подкормить его картофельным пюре с котлетой. Помнил, как попугай вылетел из клетки, и дети носились за ним, а он атаковал их на бреющем. Помнил, как по больничному мокрому парку носились ночью конокрады на взмыленных, оглушительно галопирующих совхозных лошадях… И помнил медсестру — белокурую девушку со стальным подносом в руках, на котором позвякивали шприцы в кюветах. У нее не было под халатиком ничего, кроме нежного нижнего белья, и Гирш осознал эту женскость — не материнскую — впервые в жизни…

Двора снова куда-то исчезла из дома – скорее всего, хлопотать по его больничному у семейного врача и пробежаться по магазинам, чтобы прикупить продуктов перед грядущей сразу после Судного Дня субботой. Жизнь в Израиле Гиршем ценилась, как чудо. Сюда он прибыл десять лет назад, оставив в Москве благие намерения. «Впрочем, это известный спор – что первично, душа или материя», – подумал Гирш.

Он позвонил Дворе, она взяла трубку, но Гирш не успел ничего сказать, как услышал: «Я в магазине, не мешай».

В России Гирш тоже ходил на рыбалку медитировать. Их дача находилась на берегу Оки, в живописном месте. Говорили, что в этих местах снимали экранизацию по «Отцу Сергию» Льва Толстого. Вечерком Гирш спускался по косогору к руслу, чтобы развеяться – улов никогда не имел значения, главное было насладиться закатом, тонущим в чёрном зеркале стремнины. Однажды с Гиршем произошла на рыбалке история, после которой он надолго перестал рыбачить. Дело было осенью, тоже ровнехонько в Судный День, перед непогодой – ласточки летали низко, ловили мошкару над самой водой, он бросал раз за разом блесну, как вдруг одна из ласточек то ли была сбита стальной приманкой, то ли сама ринулась ей навстречу, приняв за что-то съедобное, – в общем, птица рухнула в воду, и с концами. Гирш был этим настолько поражен, что заплакал. Он не ожидал от себя такой чувствительности, и главное – не ожидал от Юрия Ивановича, соседа по даче, заядлого рыбака, что тот окажется впечатлен чувствительностью Гирша. Иными словами, Юрий Иванович полез в кусты и достал оттуда бутылку водки. Он налил и протянул Гиршу. Тот выпил, стуча зубами о край стакана. И больше не ловил рыбу до самого недавнего времени, когда врач-кардиолог по фамилии Шемеш – «солнце» на иврите – посоветовал ему заняться чем-то на природе, чтобы оздоровить сердечно-сосудистую систему.

– Наконец-то! – сказала Двора, когда увидела, как Гирш распаковывает спиннинг и снасти, доставленные по почте из AliExpress.

Судный День обладал особенной благодатью. На улицах исчезли автомобили, дети и женщины с детьми высыпали на проезжую часть. На границу с Ум-Тубой выдвинулись подростки в белых рубахах и стали улюлюкать в адрес подоспевших с другой стороны арабских пацанов. Из синагоги доносились стенания, ропот и песни молящихся. Дети и подростки гоняли с горок на самокатах и велосипедах. Гирш надел поводок на лабрадора Ватсона и отправился прогуляться. День, в который Всевышний запечатывает приговор каждому живому существу, обладал удивительным свойством – покой воцарялся под небесами. Однако в полдень кто-то из Ум-Тубы уселся на трактор и включил камнедробилку. Это отравило бы день, в который Гирш непременно решил поститься, если бы не ветерок, смягчивший и отнесший в сторону трескотню дробилки. Ослабленный постом, Гирш продолжал думать о Боге. Это ладно, что от голодухи ничего толкового ему не лезет в голову, это ничего, что мысль раз за разом возвращается на круги своя. Гирш вернулся с прогулки и теперь снова лежал на топчане на балконе и смотрел на тающие над ним облачка, на стремительные виражи белогрудых деревенских ласточек, и думал, что настоящий мужчина прямо-таки обязан в этот день хоть что-то толковое подумать о Всевышнем. Но вместо могучей какой-нибудь мысли у него вертелся на уме тот факт, что деревенские ласточки вьют гнезда повсеместно, включая медленно идущие поезда… Что человек и Бог? Можно верить сколь угодно во всемогущество Всевышнего и в результате человек мало что способен из этого понимания ухватить. «Вот другое дело – верить в неисчерпаемость сознания, – думал Гирш. – Но тогда разве это допускает веру в неизмеримого Бога? Разве вера в человека не важнее?». Впрочем, тут же подумал Гирш, человек сущность ненадежная. Сколько раз homo sapiens вел себя, как свинья, в истории человечества – не счесть. Проще уйти от этого ничтожества в сторону неисчерпаемого величия. Но, с другой стороны, продолжал сомневаться Гирш, разве не по воле Всевышнего человеческое безобразие имеет место быть? Так Гирш снова запутался.

А что же думала о Боге Двора? Мир ее был, с точки зрения Гирша, несравненно более совершенным, чем его мировоззрение. Да, у него было мировоззрение, но мира своего не было. В то время как мир Дворы был исчерпаем и чудесен, полным готовки, истерик, банковских счетов, переполненных кредитных карточек, стирки, глажки, таблеток – все в нем было округло и компактно, настолько уютно, что Гирш завидовал иногда самому себе, когда его допускали вкусить немного женского мира. Господи, вдруг подумал Гирш, да где же еще сейчас поезда ходят медленно? Скорее всего, в Индии. Или это какие-то жуткие длиной уроборосы-товарники на территориях стран Третьего мира… Он волновался о ласточках.

Еще Гирш в тот день заметил, что его перестали интересовать библейские штудии, которым он всегда уделял внимание – например, с утра получив по почте в рассылке из какого-нибудь академического общества статью под названием "Пилигримы XIX века на пути в Синай", – он мог потратить несколько часов времени на ее изучение. "Ибо библейские события происходят здесь и сейчас", заключил Гирш, обдумав этот факт.

Вид с балкона Гирш называл – окно в канал Discovery. К востоку начиналась пустыня. Гирша завораживало пустое пространство, на поверку оказывающееся полным скрытых до поры до времени чудес. Он любил ездить в военную часть, где служил его сын, чтобы передать мальчику продукты. Военчасть располагалась в Араве, и он подолгу с наслаждением ожидал у ворот, впитывая волшебство пустыни. Гирш мечтал даже однажды в ней пропасть… «Ну, хотя бы на несколько дней».

Вернулась Двора. Не успела присесть, как позвонил ее отец, плевать он хотел на то, что евреи все теперь трепещут от страха перед судом Божьим.

В тот Судный день Гирш бесполезно размышлял о Боге, а потом стал думать о дьяволе. И снова увидел, что разницы нет, но размышления более плодотворные. С дьяволом Гирша свела судьба полжизни назад, так получилось.

Когда-то Гирша звали Григорием. И когда-то ему было двадцать пять лет.

Перед постом Гирш вспоминал молодость и осознал, что так и не открыл тот конверт с мандалой, с помощью которой Джим Моррисон объяснил, как продать душу дьяволу. Эта реликвия всегда была с ним, но он годами о ней не помнил.

«А вы когда-нибудь видели Бога? А ангелов? А распростертую пред Божьим престолом душу мира?»

Дело было так. Гирш познакомился со Стивеном благодаря скандалу. В те времена он жил в Калифорнии и работал в Фолсоме, в компании Intel, в департаменте, изобретавшем микросхемы. Это сейчас все пользуются USB, а тогда Гирш писал драйвера для этого протокола и не верил, что когда-либо человечество обретет новую розетку для мозга. Дивизион их был настолько огромен, что, случалось, Гирш выходил после работы на парковку и еще полчаса бродил между рядов машин, отыскивая свою старинную «тойоту короллу» 1985 года. Это был заднеприводный зверь, купленный благодаря одному из номеров National Geographic, где рассказывалось о том, как какой-то безумец проехал на этом автомобиле вокруг света, накатав полмиллиона миль без капитального ремонта движка. Гирш в ту пору обитал в West Sacramento – в многоквартирном конгломерате для пенсионеров и безработных. Офисом там заведовала девушка Олеся, из числа белорусских пятидесятников, населявших этот район. West Sacramento – место, в котором множество христианских сект. Поселившись в нем, Гирш среди бела дня стал слышать доносившийся откуда-то припляс и пение с бубнами, считая, что это развлекаются школьники, собравшиеся в вокально-инструментальный ансамбль на репетицию. Но потом, занимаясь пробежками по окрестностям, он понял, что эти звуки доносились от церкви – амбара с крестом на фасаде под крышей, где происходило какое-то гипнотическое камлание.

В советские времена пятидесятников преследовали власти, и многие из них воспользовались статусом беженцев, как только открылись границы. Олесю на ее посту опекал крепкий мужичок Олег, поглядывавший на Гирша со звериной недоверчивостью, но это не мешало, поскольку Гирш все время торчал на работе, а, вернувшись, ужинал обычно апельсиновым соком, кукурузными чипсами и индюшачьей ветчиной. По пятницам он позволял себе пинту виски и зависал перед экраном компьютера, иногда пытаясь описать глубины своей тоски товарищам по институту, к тому времени оказавшимся разбросанными по кампусам, в основном, восточного побережья. Время от времени его посещали гости – например, из Алабамы однажды приехал Терехов со своей молодой женой, и неделю они втроем колесили по Калифорнии в поисках приключений – катались на лыжах на Snow Bowl и зависали, медитируя на скалах и барханах, в Dead Desert (кадры из Zabriskie Point). И еще вдруг вечером явился пьяный Олег, держа на вытянутой руке огромного лосося, «мамку», как он выразился – то есть самку с полным брюхом икры. Рыбину Гирш купил за двадцатку и потом весь вечер отделял икру от пленок, протирая ее через сито дуршлага, как Олег и велел, называя этот процесс – «пробить икру».

Местность West Sacramento была речной, наполненной болотистыми берегами, на которых хороша была рыбалка, а огромный паук на обратном пути мог заплести траву среди бурьяна, так что кончик удилища гнулся в попытке, сорвать пелену паутины. Гирш тосковал по оставленной в Москве юности, часто ездил в библиотеку Davis University, где бродил меж полок с тамиздатом, поглощая и Шкловского, и Олешу, и Солженицына, и тома «Голубой Лагуны» – знаменитого собрания современного авангарда. Иногда он ездил в Сан-Франциско, где встречался с Ленкой, рыжеватой девушкой, отчаянно обучавшей его тайнам обращения с женским существом. Однажды Ленка позвала его побатрачить на нелегальной плантации конопли, и они оба неделю вместе с другими торчками питались индюшкой, начиненной марихуаной, и временами бегали прочь в лесок от барражирующих вертолетов рейнджеров.

Под квартиркой Гирша в West Sacramento обитал Стив – человек, лет пятидесяти, носивший часто джинсовый костюм, туфли на очень толстой подошве и седые волосы до плеч, стянутые на лбу замызганной ленточкой. По его рассказам, четверть века назад он живьем слушал Хендрикса, Джоплин, Моррисона – Гиршу в это не верилось, но Стив не настаивал и только поглядывал отстраненно, поправляя старомодные очки с толстыми стеклами. Для Гирша человек, слышавший вживую Хендрикса, был больше, чем Юрий Гагарин.

Однажды Гирш вернулся с работы домой и почти сразу к нему постучался Стив.

– У меня мигрень, – сказал он тихо с ненавистью. – Ты не мог бы сегодня не прыгать по моей голове?

– Слушай, Стив, посмотри, у меня здесь толстый ковер, я хожу по нему в носках, музыку не слушаю. Что еще я могу для тебя сделать?

– Убей себя.

– Хорошо. Я буду летать.

Стив не собирался уходить.

Стивен когда-то был скрипачом, музыкантом с бедной судьбой. В былые времена он играл в оркестре оперы в Сан-Франциско, но в конце концов стал баловаться креком, его бросила жена, дети выросли, и теперь Стив обитал в трущобах West Sacramento, живя за счет социального пособия.

Он поправил очки и посмотрел на Гирша:

– Хочешь попробовать правильную таблетку? У тебя ведь тоже мигрень.

И они отправились подлечиться к Эдгару, к которому потом Гирш станет частенько наведываться сам. Эдгар жил в доме, стоявшем на отшибе на самом берегу реки, маслянисто текшей в сторону дамбы. Иногда Гирш в этой реке ловил рыбу и потом чистил ее на парковом столике, у которого был прикреплен стенд с изображением рыб, обитающих в реке, и описанием: «Лосось – хищная, полезная» или «Карп – донная, бросовая». Висела луна, терявшаяся за облаками, светилось окно, но поблизости не было ни единого фонаря. Дверь открыл приплясывавший в наушниках человек и в майке с надписью: Silentium. Стив взял у Гирша двадцатку, протянул Эдгару и получил от него две голубоватые облатки. Они растолкли их на вентиле пожарного крана припасенной Стивом ложкой и втерли порошок в десна, запив купленным на заправке пивом «Кобра». Порошок имел привкус железа и мела.

Сначала Гирш ничего не почувствовал, но вскоре внимательно слушал оживившегося Стива – про то, как играл Хендрикс, обвивая пальцами внахлест гриф гитары, будто горло девушки.

На обратном пути Стивен рассказал Гиршу, что у него есть секрет: и связан он с Джимом Моррисоном. Суть секрета состояла в тайне – как правильно писать стихи, как правильно петь и пить, как стать великим. Тайна эта давалась за плату: смерть в двадцать семь лет. Гирша это заинтересовало, поскольку на днях ему исполнялось двадцать шесть, и он чувствовал, что не сможет этого пережить, поскольку ничего еще в своей жизни не совершил, кроме одной кражи в детстве (волейбольный мяч в спортивном магазине).

Вернувшись, Стив принес Гиршу запечатанный, потрепанный по краям конверт. На нем был штемпель в виде пиратского флага и непонятная закорючка. «Это роспись Моррисона», – сказал Стив. Гирш прищурился. «В этом конверте находится заклятие, – продолжал Стив. – Всю жизнь жалею, что когда-то его не вскрыл». «Что там?» – спросил Гирш, вертя в руках конверт. Стив пожал плечами: «Какое-то заклинание, может быть, каббалистическая схема, может быть, мандала. Или карта Таро. Моррисон тогда был уже пьян, дело было перед концертом, незадолго до его отбытия в Париж. Джим сказал, что на эту штуку надо медитировать и тогда все получится: «Тогда дьявол купит твою душу», – сказал он. «Почему Джим предложил именно тебе?». «Таких конвертов было множество. Это было поверье среди хиппи. Почти в любом кофе-шопе на Haight-Ashbury в Сан-Франциско продавались такие письма счастья. Их покупали ради страха. Страх ведь сладкое дело». «Но при чем тут Моррисон?». «Этот конверт не работал без подписи. Нужно было добыть роспись кого-то из великих, кто уже продал душу. Вот Моррисон мне и расписался возле костюмерной».

Олеся в тот вечер настойчиво постучалась к Гиршу – он впустил ее, она попросила выпить, он откупорил бутылку пива, но тут постучался Олег, Гирш открыл, Олег искал Олесю. Не успел Гирш посторониться, как Олеся сорвала с себя свитер, выскочила голышом по пояс и с воплем: «Олежик, родной, не казни» – кинулась ему на шею.

– Если долго смотреть на ногти, можно заметить, как они растут, – сказал Стив, когда они ушли.

Вернулась Двора и стала готовить ужин: перед постом полагалось хорошенько поесть.

Но Гиршу было не до ужина. Гирш нашел конверт среди документов. Он был вложен в его свидетельство о рождении.

Гирш вышел на балкон. Над Иерусалимом стремительно садилось солнце.

Он надорвал конверт и вынул… фотографию.

Это был портрет Алена Делона. Кадр из какого-то фильма: четкие скулы, воротник плаща, чуть поднятые брови, острый нос.

И тут до ушей Гирша донесся звук шофара.