В те времена из всех дыр Москвы я предпочитал бар «Хемингуэй», напротив кинотеатра «Новороссийск». Кто жил в то время, помнит это забавное место. А кто не помнит, тот не жил.
В этом баре можно было надраться пина-коладой, хотя никакого отношения к Хемингуэю это пойло не имело. Мы называли его «блевонтина».
Обретался я тогда в сквоте, на Цветном. Это был клоповник в бывшем общежитии МВД. В конце девятнадцатого века здесь была гостиница, а теперь дом подлежал капитальному ремонту, и жильцы были выселены.
Народ в сквоте был разный. Наркомов хватало. Иных выносили от передозы. Появлялся там и Летов, а в комнате напротив обитал бешенный художник Беня, обклеивавший коридор своими коллажами. Коридор был такой длинный, что изгибался в перспективе вниз и вправо, следуя за просевшим за столетие фундаментом.
В «Хемингуэй» я заявлялся в сумерках. Я и сейчас обожаю московские закаты, а тогда каждый день я выходил на «Боровицкой», перелезал через строительные щиты и пробирался в разрушенный реставрацией Пашков дом. Опасаясь сторожей с собаками, я вскарабкивался на антресоли, а оттуда потихоньку вылезал на купол. С макушки этого холма открывался лучший вид на закат над нашим таинственным городом. Огненные облака затапливали излучину реки, кирпичное барокко Замоскворечья, скаты крыш и карнизы, пыльные окна впитывали солнечные лучи, и город представал словно в царском облачении.
В тот вечер я познакомился с девушкой, которую оставил кавалер. Сначала они о чем-то долго говорили, сидя за стойкой. Пили водку. Я рассматривал его мокасины, прислушивался к изысканному запаху мужского парфюма. Как вдруг она говорит:
— Пошел вон, Сережа. Читай по губам: «Пошел вон».
Оставшись одна, девушка — хрупкая, в шелковой тесной блузке, с золотыми часиками на запястье — заказала пина-коладу и пересела на освободившийся стул.
В «Хемингуэе» народ куролесил чуть не до рассвета. Но мы ушли раньше и быстрым шагом добрались до Цветного.
Утром, широко раскрыв глаза, она в ужасе разглядывала мой закуток, пока я на спиртовке варил кофе.
Накануне я узнал, что она закончила инъяз, читала свободно Маркеса, зарабатывала синхронным переводом и планировала с торговым атташе Сережей перебраться в Аргентину.
Как вдруг она еще раз оглядела мое бедное жилище, посмотрела себе на руку и тихо, с ненавистью произнесла:
— Где часы?
— Какие часы?
— Ночью я сняла с руки часы и положила их в темноте куда-то.
В комнате из мебели имелась только этажерка и кресло, в которое я брезговал садиться.
Часы нашлись на этажерке.
— А я думала, с ворьем связалась.
— Фамильные? — спросил я.
— Фамильные. Зинаиду Райх знаешь?