Разговор с Игорем Померанцевым
— Вы часто пишите о путешествиях. Вы любите путешествовать? Это писательская любознательность? Или просто личная?
— Я обожаю путешествовать, но путешествиями в обычном смысле назвать можно лишь немногие мои поездки. Чем отличается странствие от путешествия? Философией. Философия травелога возникает тогда, когда путешествие оборачивается странствием. Путешествие – это перемещение из точки А в точку Б. А вот странствие – это движение духа с незримым финалом. Так возникает метафизика движения – вместе со стремлением за невидимый горизонт. Иными словами, странствие – это превращение пространства в произведение искусства. Андрей Белый писал о себе, что он – «собиратель пространства». Я бы добавил: собиратель пространства – это особая пчела (особый символ или метафора), которая превращает перелеты с цветка на цветок – в каплю меда искусства. Символизм вообще дает нам прекрасный инструментарий, как преобразовывать, казалось бы, непримечательную действительность в сверх-событие. Герой, например, делает неправильный вывод о реальности, но именно тот, который приводит к взрывному ее преображению в истину. Все дело в везении и интуиции.
— Путешествие и проза. Можно ли сказать, что это синонимы?
— Странствие и проза – вот синонимы для меня. Странствовать можно и сидя на стуле в запертой комнате. Все дело в желании и способностях. Странствие расширяет мир с помощью символа или метафоры. В связи с Серебряным веком мы можем вспомнить историю, как Сергей Соловьев, племянник великого философа, внезапно посреди обеда встал из-за стола и отправился преследовать солнце. Там, где возникает подобного рода вертикаль, путешествие немедленно преображается в странствие. Символ, метафора – те средства познания, которые превращают путешествие в странствие. Есть еще пример самого философа Владимира Соловьева, направившегося на свидание с Премудростью мира на окраины Каира. Подробностей мы почти не знаем, но значение этого, отраженного в литературе странствия трудно переоценить. Вот это как раз и было странствие – а не путешествие: подумаешь, все произошло в пустыне в окрестностях Каира, невеликие расстояния, но великий смысл. Такие странствия возникают, когда учишься видеть в реальности символ, вообще нечто, что расширяет мир. Недаром так хорошо читаются и описываются наркотические путешествия, недаром для них есть очень подходящее слово, туристическое словечко trip. Роман – это водоворот незримого течения, которое втягивает мироздание в форму понимания.
— Степь, горы, реки, моря — это разные ландшафты. У прозы тоже есть разные ландшафты?
— Конечно, если говорить метафорически – то, разумеется, разный ландшафт по-своему выстраивает прозу. Но тут, конечно, важен антропоморфный фактор – кто взаимодействует с этим ландшафтом в прозе. Скажем, моя новая книга «Исландия» с точки зрения ландшафта посвящена пустыни. Одна из ее метафор – мир вокруг нас пустыня, и книга в наших руках суть самое интересное, что можно в нем обнаружить. Повторюсь – само по себе перемещение из пункта А в пункт Б не формирует прозу. Ее формирует отбор событий. Скажем, однажды за все восемь тысяч километров пути по Европейской части России я запомнил только два события – всего на страницу: лагман в придорожном трактире для дальнобойщиков под Тверью и злые клопы в автокемпинге под Волгоградом. А вот писатель во мне запомнил и мокрую терпко пахучую степь под Элистой, и зарницы над степной теменью. И так же вспомнилось то, как Велимир Хлебников сказал своему товарищу, который не мог уже идти дальше: «Я ухожу. А тебя степь отпоет». А есть такие странствия, которые охватывают существенно меньшее пространство, однако горизонт событий их таков, что плотность порождаемого текста становится запредельной.
— Один из главных героев вашего романа «Перс» живёт в заповеднике рядом с Каспийским морем. Это тоже путешествие? Какого рода?
— Это путешествие в детство. Я вырос на Апшеронском полуострове – и в какой-то момент, изучая Велимира Хлебникова, понял, что место, где прошло мое детство – совершенно необычное, настолько, что придется писать о нем роман. Пришлось вернуться и осмотреться. Пришлось вновь путешествовать в тех затонувших под толщей времени окрестностях, потому что проблема во времена детства состояла в том, что погранзона начиналась чуть ли не в сорока километрах от Баку, и в юности ни залив Кызыл-Агач, ни Мугань не были достижимы, а вот сейчас пограничный режим ослаб и вся страна стала доступна. Что касается гуманистической идеи романа – реформации ислама, она вполне соответствует идеалам суфизма и христианства: центр тяжести истины лежит в пределах человеческого сердца. Многое в романе посвящено недрам, загадочной теме нефти – и проблеме извлечения смысла из ландшафта. В целом это роман-странствие в поисках точек соприкосновения реального ландшафта с воображением Велимира Хлебникова. Воображение тоже обладает ландшафтом.
— Чем отличаются ваши путешествия по России и Израилю? Эти отличия сказываются на выборе жанра, выборе слов, грамматики?
— Эти путешествия отличаются в том смысле, что Россию трудно произнести, выразить целиком. Израиль в этом смысле более податлив выражению, потому что, хотя и бездонен (недаром на его территории находится самая глубокая впадина на планете), но сама его соразмерность человеческому телу, способностям человеческого организма – помогает в этом деле. Расстояния здесь со времен древности измеряются количеством дневных пеших переходов. Есть библейская проблема – где находился Эммаус, в котором случилось первое причастие во время первого явления Христа своим апостолам. Эммаус находился на расстоянии дневного перехода в направлении моря, чему и следуют все изыскания. Потому что – этот путь, если в гору, труден, и, следовательно, расстояние короче. А вот тот более равнинный, и поэтому археологи получают более твердые основания для уточнения месторасположения руин. В то время как в России расстояния таковы, что о смерти Екатерины Второй, например, на Камчатке узнали только через два месяца. Россия – это протяженное просторное «ого-го» – размером с целую повесть «Степь» Антона Чехова, которая, кстати, по замыслу автора была начальной частью более крупного произведения. Россия трудно исчерпывается как транспортом, так и словами. Например, что такое Чукотка? Чем эта даль отличается от других далей – от Туруханской тайги, например? Вот вы залезаете на дерево и видите бескрайнее море деревьев. Но в Туруханской тайге все еще сохраняется ощущение того, что можно вернуться. День, два, месяц-другой будешь идти, но вернешься. А вот на Чукотке это чувство возможности возврата исчезает… Конечно, с точки зрения внятности ландшафта – он должен быть податлив человеческому телу. Это совершенно другая философия, когда ты ложишься навзничь, голова у тебя помещается в северные границы, ноги в Красном море, а солнце подбрасываешь левой рукой, чтобы поймать его правой.
— Путешествие по городам диктует особый стиль повествования?
— Путешествие диктует все – начиная с выбора слов, длины предложения, количества придаточных, все на свете может быть подвержено влиянию. Способ путешествия, например, вами был выбран автостопом. Вам пришлось залезть в кузов попутки и болтаться в нем вместе с перекатывающимися кислородными баллонами. Как вы собираетесь записать или запомнить то, что вы видите в прореху в брезенте? Сколько слов поместится между вашими точками? Следовательно, писать вам придется в короткие промежутки простоя на обочине. А если холодно? А если жарко? Что и как вы запомните в периоды такого передвижения? Разумеется, комфортное путешествие располагает к многословию. Разумеется, также, что жесткие передряги способствуют чему-то вроде гонзо-журналистики.
— Маяковский называл поэзию ездой в незнаемое. Ваши стихи такого рода?
— Как я уже говорил, литература – это расширение сознания и опыта. Откуда следует, что, конечно, поэзия – это завоевание неведомых земель, областей духа, понимание того, что было непонятно – настоящая исследовательская деятельность.
В ДОРОГЕ
1. В пустыне всегда ищешь то, что движется. И цепляешься взглядом – будь это глаз ящерицы, выползшей на камень.
2. У меня было несколько жизней, всё сбиваюсь в подсчете. Столько птиц надо мной пролетело, столько растаяло облаков.
3. Одна пустыня мне верна. Пустыня суть внутренний мир – казалось бы, неподвижна. Но ночью в ней столько всего происходит!
4. Однажды я съел книгу и пошел через пустыню мимо пророков. Они кричали мне: «Остановись! Запей буквы мёдом!». Человек и пустыня – одна плоть, и поэтому я не остановился.
5. Только в пустыне можно узнать все величие тишины. Ведь в пустыне глохнешь от того, как бьется сердце. Писк раскаленных камней на закате. Оглушительный посвист упавшей звезды.
6. Мысли постепенно заполняют пустыню варварскими осколками. Тень от ящерицы соперничает с часовой стрелкой. Пересохшие губы нащупывают забытые слова.
7. О, парящие сипы, мудрецы пустыни! Белоголовые от зноя и остановленных мыслей. Вы всматриваетесь в пустыню, чтобы найти неподвижное в неподвижном. Я чувствую ваш взгляд: вы охотитесь за книгой.
8. Пустыня следует за мной неотступно. Я знал с детства, что кто-то присматривает за мной. Книги, сипы, ящерица. Но главное – камни. В них столько времени и хлеба молчания.
9. Ночью пустыню топчут духи. Представляете духа с головой в Кассиопее и пяткой на земле? Мне тесно ночью с ними.
10. При виде звезд, летящих наискосок в пылающем горниле Млечного Пути, во мне поворачивается книга, со страниц сыплются буквы.
11. Звезды вблизи – самое страшное, что я видел. В каждой из них пылало твое лицо.
12. Небо течет. Сипы все кружат и кружат. Однажды они расклюют меня и прочитают. Жизнь длилась весь день. Садилось солнце. Ящерица сползла под камень. От стойбища бедуинов в ущелье донесся запах навоза. И звякнула муха.
В УСТЬЕ МИССИСИПИ (отрывок из романа "Исландия")
Когда-то в Сан-Франциско я устроился летом развозчиком пиццы. Мне надо было заработать денег на автомобиль, достаточно исправный, чтобы доехать до Луизианы. В тот год Бразилия выиграла чемпионат мира, и мой первый день работы был полон гудящих автомобилей с высунувшимися по пояс девушками. Они были пьяны от счастья и размахивали желто-зелеными флагами. Вряд ли какая-либо другая работа может сравниться с возможностью узнать город до самого его мозжечка, которую даёт вам мозаика из коротких встреч с голодными людьми. Вы протягиваете им горячую пахучую коробку, а взамен они одаривают вас своим характером, какими-нибудь мизансценами в дверных проемах самых разных квартир, домов или обиталищ (пиццу, например, могли заказать бездомные — по телефону в ближайшем баре). До сих пор помню десяток ярких, иногда безумных, иногда даже опасных или восхитительных встреч. Однажды ночью мне довелось принести заказ слепому человеку, в квартире которого был выключен свет, а когда он его включил, все стены оказались увешаны зеркалами. Я довольно быстро обнаружил зависимость: какие именно клиенты дают больше всего чаевых. Наименее доходны были заказы в особняки респектабельных районов, например, на улице Sutter. На улице California был один роскошный дом, где взрослые всегда посылали расплатиться сына — рыжего быстрого мальчика лет семи. Он принимал от меня сдачу и, глянув в ладонь, ссыпал всю мелочь без остатка себе в карман, неизменно при этом воровато оглядываясь на вход в столовую, где находились, судя по голосам, его родители. А самые большие чаевые я получил в адском месте на Buchannan, в муравейнике социального жилья времен освободительного правления Джона Кеннеди, куда полицейские боялись сунуться без шлемов и бронежилетов. Хозяин пиццерии, необъятный грек Дин в очках, припорошенных мукой, снаряжая меня в жерло расовых проблем американского общества, всегда грустно качал головой и охал, будто это я его туда посылал, а не наоборот. Самые большие “типы” в моей жизни мне дал негр с проваленным сифилитическим носом, края которого были обмазаны синтомициновой эмульсией. Этот запах из забытого детства вызвал волнующий прилив смутных припоминаний, подкрепленных тем, что опустилось мне в ладонь. Негр дал мне шесть долларов, всю сдачу с двадцатки за Pepperoni Medium из Round Table Pizza на Van Ness Street. Шесть восхитительных мятых баксов. Это было целое сокровище. На них я мог пировать вечером у океана двумя бутылками Guinness, упаковкой beef-jerky и пачкой сотого "кента". Тот несчастный негр,наверняка,давно уже прах. Я видел его всего несколько секунд своей жизни, но вспоминаю его куда чаще, чем все премии, зарплаты и того мальчика с California Street.
