В те времена мое будущее заблудилось и примостилось отдохнуть по ту сторону планеты. Уезжал я с одной только мыслью — воссоединиться с ним и вернуться обратно.
Летел я в Сан-Франциско через Нью-Йорк, время полета прошло незаметно, потому что, когда вам двадцать три года и вы переправляетесь через океан впервые, то каждая минута представляется вам наслаждением. Особенно если вы, продвигаясь вплотную к Северному Полюсу, у горизонта постоянно наблюдаете никак не желающее закатиться солнце. Льды Гренландии тлеют и блистают в свете этого негасимого заката. Сам по себе масштаб путешествия через полюс, однажды установленный Жюль Верном и Чкаловым, кажется чем-то подобным космическому полету.
В Нью-Йорке в аэропорту я получил чемодан и прошел иммигрантские формальности, после чего оказался на борту совершенно пустого самолета, который должен был перенести меня с берегов Атлантики на берег Тихого океана. Я лег на разложенные сидения и, закурив, стал смотреть в ряд иллюминаторов, в которых наконец наступала, но медлила упорно ночь. Но вот проступили и заслезились звезды. Часов через пять показались черные воды залива, мы садились прямо в него. Самолет плюсной шасси едва не коснулся водной поверхности — так совершилось мое приземление в новую жизнь: будто перо обмакнули в чернильницу.
Я проспал ночь и еще полдня, а, проснувшись, обнаружил себя на 25-й Авеню неподалеку от Golden Gate парка, в котором росли белоснежные каллы. Я вышел погулять и первым человеком, который обратил на себя мое внимание, оказалась плохо выглядящая девушка, разговаривавшая сама с собой. С опрокинутым лицом она быстро шла по тротуару в сторону Geary Street и, жестикулируя, с кем-то спорила. Так я впервые увидал дьявола по имени Heroin.
Первый американец, с которым мне довелось в тот день побеседовать, оказался нашим соседом по 25-й Авеню — дядей Борей, одесситом. Это был измученный астмой человек, с крупными уверенными чертами лица. Он поставил на ступеньки крыльца кислородный баллон и прохрипел: «Мальчик мой, добро пожаловать в Америку!». Затем он открыл гараж и подвёл меня к белому мерседесу. «Мишенька, через год у тебя будет такая же машина!».
«Дядя Боря, — спросил я доверчиво, — чем вы занимались в Советском Союзе?».
«Чем занимался? Я скажу тебе, Алешенька. Воровал. Когда меня посадили, я позвал к себе жену Раю. Рая, сказал я, продай все и отдай адвокату. Рая продала все и отдала адвокату. И он меня вытащил. А я вышел и наворовал еще больше».
Моей первой работой в Калифорнии стала подвозка. Так это называл дядя Боря. На деле, мы с человеком по имени Эдик, тоже одесситом, отправились в предгорья Сьерры, в Walnut Creek и постучались в дверь некоего профессора. Он открыл и пригласил нас выпить, мы отказались, и тогда бородатый, приветливый профессор в майке с эмблемой Brandman University проводил нас в гараж. Здесь он черкнул подпись в документах и выдал ключи от стоявшего тут минивэна Dodge Caravan.
Это был приличный автомобиль со всеми рабочими агрегатами, покрытый ковром пыли. Мы подкачали колеса на ближайшей заправке и отправились в обратный путь. Дорога проходила в горных местах и в какой-то момент мы нырнули в неосвещенный туннель. Я так и не сумел включить фары, шаря заполошно по панели, а когда вынырнул наружу, свет закатного солнца размазался по грязному стеклу. Какое-то время я ехал с солнцем во лбу и передвигался по приборам, как высотный разведчик.
Добравшись до Сан-Франциско, я выяснил, что за работу Эдик должен мне двадцатку. Он протянул купюру, но прежде я решил поинтересоваться: что это было? Что произойдёт с этим «доджем»? Оказалось, автомобиль предназначался, как и многие другие, в качестве благотворительного дара какой-то конторе при синагоге, определявшей их для дальнейшей перепродажи, вместо того чтобы распределять между прихожанами. Когда я понял, в чем тут дело, я свернул в трубочку купюру и протянул Эдику обратно: «Вот, — сказал я, — пусть дядя Боря засунет себе в задницу». Эдик сопротивляться не стал и вскоре мы с ним навсегда расстались.
Юных иммигрантов охотно привечала организация Jewish Family And Children Services. Три раза в неделю я приходил в офис JFCS в даунтауне, где нам внушали что-то такое, благодаря чему мы должны были поскорей понять, где оказались. Помню Джанин Шмиц, преподававшую нам профориентацию, эту белобрысую девушку в круглых очках, помню ее возлюбленную — нервную китаянку в соломенной шляпке, их желтого «жука», который мне как-то пришлось заводить с толкача.
В JFCS работали сплошь выпускницы Slavic Studies из Стэнфорда, где русский язык и литературу преподавали с основной целью подготовить преподавателей русской культуры для военной разведки. Никогда долгое противостояние с врагом не проходит даром, вы понемногу становитесь на него похожи.
На уроках разговорного английского мы сидели за круглым столом, нас было шестеро. Вела урок Мишель Левин: лет тридцати, уже успевшая побывать замужем блондинка, с копной вьющихся волос, черные тертые джинсы, майка с надписью Fuck Off. Светка — еще одна блондинка, смешливая, веселая, рослая, волейболистка. Иришка — дивная дщерь иерусалимская с соболиными бровями и синими глазами, необыкновенно душевная, но пугливая. Владик — большеглазый чувак с челкой, долговязый, с гитарой, это он мне сказал на вечеринке, давай покажем американцам, как русские умеют пить. Ленка — моя девушка.
В конце курса обучения Мишель пригласила нас к себе домой на вечеринку, и мы явились туда вместе с упаковкой Guinness. Дом Мишель был замечательный — классической для Сан-Франциско, викторианской постройки, с эркерами и мансардой, пребывание в нем уже было угощением.
Мы с Ленкой в тот день классно провели время. Сначала всё на вечеринке было ясно и интересно, один из тех моментов, когда кажется, что все вокруг пребудет в вечности, и к черту все проблемы, прошлые и будущие. Что мир исполнен любви, и мертвые возвращаются к жизни. Чуть позже вечеринка в печальной покорности немного скисла. Владик напился. С трясущейся над гитарой челкой он выглядел так, как будто он был поэтом. Я с жалостью смотрел на своего сверстника, и мне даже в голову не приходило, что за свою жизнь я грезил не меньше, чем он.
Вскоре я сидел на крыльце, выходившем в задний дворик, полный сумерек и цветущего шиповника, и разговаривал с иранцем, выросшем на берегу того же Каспийского моря, на котором рос и я. Это был Мохсен, парень Мишель, и она присела к нам с бутылкой пива в руке, прислушиваясь к тому, что мы вспоминали.
Мохсен рассказывал, как однажды его дядя взял на рыбалку, и начался шторм, так что они еле сумели вернуться на берег.
А я говорил ему, что жизнь и смерть для меня выражены бесконечным морским берегом, совершенно пустынным. Мы с отцом были поглощены такими морскими прогулками — когда уходили по колено в воде по апшеронским отмелям едва ли не за горизонт. Залитая солнцем морская бесконечность плоских берегов воплощала для меня внутреннее понимание счастья, покоя, единения с мирозданием.
Не знаю, что на меня нашло, но я рассказал Мохсен и Мишель, как однажды мы с отцом добрались до торчавших вдали из воды скал. Он оставил меня на них, а сам уплыл так далеко, что я не смог разглядеть его у горизонта.
Отца не было вечность. Его беспечность объяснялась тем, что он вырос на Каспии сиротой. И это море казалось ему родней материнской утробы.
Когда он вернулся, я был уже раздавлен солнечным ударом, и еле сумел на плечах отца доплыть до берега. Дальше он нес меня на руках до шоссе. Дома лечить меня никто и не думал, я просто проспал сутки и встал, как новенький.
После той вечеринки Ленка села за руль.
Мы возвращались через парк и вдруг впереди в свете фар на дороге увидели оторванную окровавленную ногу.
Ленка ударила по тормозам и посмотрела на меня.
Но тут из кустов на обочине выскочили подростки и, содрогаясь от смеха, забрали бутафорскую ногу. Мы поехали дальше, вспомнив, что через пару дней наступает Хэллоуин.
В ту ночь я увидел тех же глубоководных рыб во сне, как и тогда посреди солнечной пустыни в детстве, когда погибал от солнечного удара на скалах в открытом море. Рыбы проплывали надо мной в ослепительной тьме, хватали за волосы клювами и тянули вверх, прочь из глубины забвения.