Впервые со мной это произошло на Памире, летом между первым и вторым курсом, на летней практике, на высоте четырех с половиной километров. Тогда, укладывая вместе с однокурсником Гошей Серебряковым тонкие свинцовые листы на кассеты с фотоэмульсионными пленками, я услышал памирскую легенду о верхних людях. В те времена на такой высоте в приграничной глухомани воровать свинец было некому, но все равно по протоколу к складированным его запасам был приставлен вечный сторож, местный житель Рахим, лет тридцати пяти, без переднего зуба, но со стальной фиксой на клыке.
Обычно он сидел неподалеку от нас на корточках и держал в одной руке карандаш, а в другой бухгалтерскую книгу, в которой ставил галочку после того, как мы поднимали из стопки лист, вносили в ангар и укладывали в реперную рамку из дюралевого уголка. Рахим скучал и на перекуре травил нам байки из своей жизни в стройбате, а служил он в Подмосковье и этим был горд не менее, чем тем, что в данный момент ассистировал столичным студентам в их необъяснимом деле. Рахим любил описывать себя в самоволке: он весь озарялся мечтательным воодушевлением, вскакивал на камень, расправлял плечи, сдвигал на затылок воображаемую пилотку и, обнажив под верхней губой фиксу, сплевывал и приговаривал, явно изображая кого-то, кто когда-то вызывал в нем восхищение: «Милка, дай пива!».
Однажды беззаботный Рахим переменился в лице, упал на колени и стал истово кланяться и бормотать, косясь вверх и прикрывая затылок. «Что такое, Рахим?» — удивились мы. «Верхние люди прошли. Шесть человек, с оружием и собаками». — «Что за верхние люди? Чего перепугался?» — «Вам, городским, не понять. У нас, на Памире, есть нижний мир и есть верхний мир. В нижнем мы живем, то есть колхозы, совхозы, наши собаки, наши бараны, козы, машины. А как помрем, так часть из наших переселяется в мир верхний. Он почти прозрачный, а жители его ходят по воздуху. Иногда они приходят к нам и забирают скотину или живого человека уводят, если у них там не хватает рук для чего-то. Или девчонок замуж забрать могут. Некоторые возвращаются, а некоторые нет. Мать моя рассказывала: когда еще не замужем была, у них в ауле одна женщина жила, про которую говорили, что муж ее — из верхних. Никто из соседей к ней не заглядывал, боялись, да и она сама ни к кому не ходила; болтали про нее, что она спит на ходу, потому что ночью ей муж спать не дает». Я удивился: «Так получается, в ваших поверьях тот свет устроен подобно нашему миру, никаких отличий, просто туда мертвые переселяются вместе со своими пожитками?» — «Не все туда попадают, а может, мертвые совсем и не туда идут. Я тебе говорю — я вижу их: вдруг в воздухе засверкает, заблестит, будто вверху сойдутся много лезвий, их не видно, только когда поворачиваются, блестят». — «А какой они высоты?» — «Я знаю? Пять метров, шесть. И кони у них, как два слона». — «Так получается, когда верхние забирают живых, они их в великанов переделывают?» — «Зачем? Живые там у них в рабах ходят. Никто у нас про верхних ничего не знает, только боятся их и все. Кому охота раньше срока у верхних на снежных пастбищах рабствовать?». — «А где же они пасут своих коней? Им самим-то ведь тоже нужно чем-то питаться?» — «Они снегом питаются, а кони их лед лижут, как наши — соль. Живут верхние на неприступных вершинах, куда только альпинисты могут забраться. Говорят, перед тем, как Сарыз затопило, они явились ночью в аул и всех жителей забрали к себе». — «А это что за история?» — «Землетрясение было, прорвало плотину на аул, теперь там озеро». — «А почему к себе взяли, а не спасли?» — «Зачем спасать, когда к себе забрать можно?».
Тогда история про верхний мир прозвучала для меня как объяснение недоступности горных вершин, издревле испытывавшей местных жителей. Никому из памирских жителей, хоть и привычных к высокогорью, ибо уродились здесь, не приходило в голову штурмовать горные вершины, чья недостижимость и притягательность рождали мифологизированное к ним отношение, фольклорно выразившееся в легенде о верхнем мире и прозрачных его жителях-великанах. Но понемногу я начал различать иногда в массивных букетах заката слоистые структуры и граненые силуэты всадников, которые зарывались в кучевую сердцевину, пронизывали облака мерным галопом. Все то далекое студенческое лето я поглядывал вверх: не мелькнет ли где-нибудь блистание множества углов.