«Анна Каренина», Лев Толстой
Самый трудный и самый свободный роман. При всей немыслимой достоверности, которая должна вроде бы закрепощать, на деле это – океан свободы, необыкновенного дыхания и простора сознания, мыслящее слово, обладающее потрясающим объемом языка и смысла. Невозможно представить, как такое существо могло быть не только создано, но хотя бы замышлено. И, конечно, Анна Каренина – это Толстой, со всей женственной необъяснимостью демиурга.
«Дар», Владимир Набоков
Единственный любимый роман Набокова, благодаря которому я еще долго отождествлял Кончеева с Ходасевичем. Отчего-то запомнился дрозд – певческий талисман английской поэзии. Он восседал на бензоколонке в финале, когда нагим Чердынцев вышагивал по Берлину. Потом в одном справочнике прочитал: «В странах Западной Европы черный дрозд в городах ведет оседлый образ жизни и иногда гнездится зимой. Так, в январе 1965 года одно гнездо черного дрозда с птенцами было найдено на неоновой вывеске большого магазина в Берлине». В романе, написанном ранее справочника как минимум на тридцать лет, читаем: «За ярко раскрашенными насосами, на бензинопое пело радио, а над крышей его павильона выделялись на голубизне неба желтые буквы стойком – название автомобильной фирмы, – причем на второй букве <…> сидел живой дрозд, черный, с желтым – из экономии – клювом и пел громче, чем радио».
«Темные аллеи», Иван Бунин
Грамматика души, что становится солдатом в мире действия. Солнечное воинство тел, музыка телесности и природы; солнечный удар юношеского возраста, отрада и проклятие зрелости – и единственный пример в русской литературе, когда любовные сюжеты составляют книгу, так похожую на роман, где главные герои – демонические и светлые ангелы любви и страсти, от истории к истории подчиняющие новые телесные оболочки. И хотя сегодня мне очевидно, что финалы слишком настойчиво схожи эмоционально (впрочем, у любви, как и у жизни, безвыходный жанр: обе заканчиваются смертью), но высшая проба языкового и чувственного строя книги неизбежно расширяет душу в тупик Бога. О любви говорит язык Бунина, никто до – не был способен и после.
«Записки охотника», Иван Тургенев
Мы были похожи на детей в «Бежином лугу». В ночных историях про русалок мы не слишком отличались от подданных лешего, так мы были погружены в лес, поля и реку, чересчур интересуясь природой, но не человеком, – чтобы путешествия охотника могли увлечь сверх школьной программы. Я случайно прочитал «Хоря и Калиныча» лет пять назад и тут же проглотил всю книгу, наконец поняв, отчего ландшафт – последний оплот человека и как он может послужить оптическим строем для изучения человеческой природы.
«Жизнь Арсеньева», Иван Бунин
Книга, в которой совершается попытка исследования полного становления, изгнания из детства, юности. «Степь» Чехова задумана была именно в этом ключе, но продолжения не последовало – гимназическая юность Егорушки, самоубийство от любовной горячки… «Митину любовь» Бунина я воспринимал именно как продолжение любимой «Степи». Арсеньев же – поэт, и прощание его с юностью, семьей, домом, родиной – элегическое, необыкновенной силы повествование, многие абзацы помню наизусть.
«Идиот», Федор Достоевскиий
Этот роман, похожий на пожар, – когда в лицо изо всех окон-страниц дома-книги рвется пламя, а внутри видны силуэты людей обожженных, но продолжающих, споря и скандаля, плача и умиляясь, метаться, – я прочитал на ногах. Лет двенадцать назад со мной приключилась история, после которой я неделю пешим ходом вымерял гористые улицы Сан-Франциско, и в руках у меня пылали Мышкин, Рогожин, Настасья Филипповна, самым высшим образом никому не давшая, даже Тоцкому, и оттого полная плотью огненной сакральной пустоты. С тех пор и поныне где-то во мне, как в той наглухо зашторенной квартире вокруг ложа с заледеневшей красавицей, бродят побратавшиеся князь с Парфеном, и до сих пор я не верю ни одному женскому образу, созданному с попыткой увидеть глубину женщины. Все даже самые живые женщины в литературе – только искусная поверхностность.
«Улисс», Джеймс Джойс
Что этот роман написан великим писателем, окончательно стало ясно, когда в тринадцатой главе «Навсикая», абсолютно плоской и черно-белой в бо́льшей своей части, без какого-либо видимого приема (я потом перечитывал раз пять и не мог уличить), вдруг – при полном отсутствии прилагательных – вспыхивают цвета и врывается объем… И скоро финал, в котором напоенную эротикой главу, развивавшуюся наступательной поступью подобно «Болеро» Равеля, венчает оргазмический фейерверк, бьющий пышными фонтанами на свадьбе воздушных китов. («There she is with them down there for the fireworks. My fireworks. Up like a rocket, down like a stick».)
«Конармия», Исаак Бабель
Есть восточная пословица: «Чтобы построить минарет, нужно выкопать колодец и вывернуть его наизнанку». Горький как раз и отправил Бабеля в жизнь – в преисподнюю – копать колодец, для того чтобы он потом все вывернул наизнанку и построил минарет: книгу. В результате мы имеем «Конармию» и дневник Бабеля 1920 года, который в тысячу раз страшнее книги. Задача писателя на примере Бабеля видится такой: опуститься в геенну и оттуда поднять и искупить высшие смыслы – искры божественной святости.
«Чевенгур», Андрей Платонов
Есть всего два или три романа, открывшие свой вечный незримый мир, реально существующий в настоящем ландшафте. Необходимы только специальный настрой сознания и упорство путешественника и наблюдателя для его переоткрытия. При этом способ путешествия можно выбрать свободно: открыть книгу или выйти за порог с равным успехом.
«Три женщины», Роберт Музиль
Мне нравится, когда текст обладает мышлением. Когда видишь, как проза сама по себе «думает». Всей своей структурой. Есть в этой «малой прозе» Музиля такие тонкие, мыслительные периоды, необычайно органичные глубиной всему повествованию, абсолютно недоступные анализу, логическому препарированию. Своей тканью (уже плотью) они создают мощное движение, наращение художественного смысла. В «Гриджии» любовники оказываются запертыми в творящей крипте забвения, женщина все же спасается, и это самый страшный и необъяснимый финал в литературе, который заставляет Ананке прошептать оправдания.
«Выбранное», Алексей Парщиков
Остатки тиража этого произведения я вместе с ее автором спасал охапками из полузатопленного подвала в Потаповском переулке. Это единственная книга, разделы которой переложены рентгеновскими снимками костей и черепов. И это единственная книга, без которой на Судном дне не обойдется, чтобы меня воскресить и призвать к ответу. Потому что я из нее состою, так же как состою из плоти и костей.
«Омерос», Дерек Уолкотт
Omeros – первая книга, которую я купил на территории США, потратив последние двадцать путевых долларов. Вскоре я ее перевел, в результате чего приобрел совершенно неприспособленный для устной калифорнийской речи словарный запас, заместить который оказалось довольно непросто. Морское солнце этих карибских терцин, набегавших на разум все четыреста страниц, освещает мое сознание и поныне.
