Ватсон больше всего любил весеннюю пустыню, когда можно было не носиться по ломкому периметру шакальих меток на пыльных тамарисках, а совать нос в цветы, чихать и фыркать и гонять пчел. В сумерках он исчезал, отправляясь к бедуинской стоянке, куда подтягивалось стадо овец, пахнувшее сыром и пометом. Поднимая пыль, овцы топтались, семенили и, шарахаясь от суетившихся овчарок, втягивались в загон из сложенных камней.
Псы встречали лабрадора звонкими, басовитыми и охрипшими голосами, но никогда не рвали — иногда даже позволяли приблизиться к течной суке. Под лунным светом овцы казались грудой валунов. Луна превращала пустыню в широко раскинувшийся сон, обрамленный поверху огнями иорданской, более населенной стороны, возвышавшейся над лезвием ртутного блеска Мертвого моря. Отец и потом я сидели над косогором, поджидая, когда Ватсон вернется после своего весеннего моциона, обычно под присмотром какого-нибудь пса, следившего, чтобы гость наверняка покинул границы владений.
Летом Ватсону по душе был Негев: перепончатые лапы водяной собаки созданы для песка, тогда как Иудейская пустыня вколачивала в лапы колючки и камешки, и после марш-броска до заветной стоянки, скажем, в нахаль Цеелим, перепонки начинали кровить — на последнем этапе Ватсон то и дело припадал мордой к земле, чтобы их вылизать. Воды для него требовалось, как для взрослого человека, а в теньке пес первым делом разгребал верхний, горячий слой почвы, прижимался к грунтовой прохладе пузом — отдышаться — и вывешивал розовый прапор языка из запенившейся пасти.
В Галилее прохладней, но сложнее — из-за кабанов: по причине своей некошерности и нехаляльности они расплодились там, как уличные кошки в Тель-Авиве. Дубравы на горе Мерон к осени сбрасывают желуди, и кабаны чувствуют себя как в раю. Скажем, встали вы на ночлег, разложили костерок. Смеркается. После ужина охватывает дремота. Звезды такие, что видно, какая ближе, а какая дальше. Как вдруг в лесной чащобе появляются шумные глыбы, три-четыре штуки, на разном удалении. Ватсон встречает их как положено — лаем, наскоком, рычит, отступает, кидается… Отец, конечно, тут же бросается защитить пёсика, встать между ним и выдвинувшимся секачом: в холке кабан до бедра, а ну как полоснет клыком собачку, и куда с ней, двухпудовой, — посреди пустоши в ночи шкуру штопать?
У Ватсона нежнейшие бархатные уши, слегка в крапинку. Отлежавшись после перехода, он исчезал проверить старые метки, переправленные и затертые шакалами и лисами, восстановить охрану границ, потыкаться в норы к даманам, стремительно разбегавшимся при его появлении по ярусным тропкам, как по воздушным монорельсам. Отец сначала шел за псом, особо осматривая валуны, не свернулась ли под ними гадюка или эфа, затем ставил палатку или, решив спать без нее, устраивал лежанку, непременно собирая в изголовье тур — башенку из камней, бедуинский оберег от злых духов, обкладывал пенку и спальник камешками, между которыми набрасывал клочки шерсти, выщипанной с овчинки (овечья шкура служила подушкой), — так тоже поступают бедуины, ограждая себя от фаланг и скорпионов: запах скотины, нечувствительной к укусам, для этой нечисти есть запах смерти. В трудных местах Ватсона приходилось брать на руки или тянуть по круче на поводке. Зато на вершинах было свежо, пес знал это и старался изо всех сил, чтобы потом, вместе с хозяином оглядываясь на десятки верст вокруг, вдыхать тревожно запахи ветра, несущего полотна собачьего воображения.
Бедуинские стоянки отец обходил, но не скрывался, а если попадался на глаза, махал рукой; его знали и иногда окликали, чтобы напоить и продать за гроши козьего сыра с лепешками, натертыми чесноком и иссопом.
Вдали от воды никогда нельзя расслабляться — переход по пустыне всегда бедствие. Щенком Ватсон не раз был несом в рюкзаке или на загривке и после отлеживался в каменной ванне, откуда высовывал только нос, опасаясь, что хозяин снова пойдет навстречу обжигающему язык солнцу. С детства Ватсон знал: если в поход, значит, режим переключается: ночью охранять, днем спать; и стоило только отцу достать рюкзак, как пес терял сон и то не отходил от рюкзака, то хвостиком слонялся за хозяином по башне.
Единственное, чего Ватсон всерьез боялся в пустыне, — падучие звезды. Метеорит чиркал по небу, как спичка по коробку. И тут пёс вздрагивал, поднимал уши и, сиганув к месту падения звезды, вдруг вставал как вкопанный и поскуливал.
В деле следования моего путям отца Ватсон брал на себя обязанности вожатого, но не вожака. На развилках тропы я давал псу возможность выбирать, и только если тот сомневался, доставал GPS с «километровкой». Что-то чуял Ватсон в пустыне, чего еще не мог разглядеть я. По возвращении пёс еще дня два пах пустыней: загривок, уши, грудь были напитаны запахом костра, каменной пыли и шалфея. А я продолжал надеяться, что в следующий раз он возьмет след.