top of page

"УЗКОЕ НЕБО, ШИРОКАЯ РЕКА", повесть

1


Что-что, а плавал Серёжа, как дельфин: один его гребок — три-четыре гребка обыкновенного человека.

Неловкий, некрасивый на суше, в воде он оживал, как свалившийся со скалы тюлень. А когда нырял с Ковриги — утеса на Капитанке, — так долго не показывался над водой, что захватывало дыхание. Капитанский остров — наше заветное убежище в верхнем течении Оки, наш крохотный Авалон, омываемый Яблоновым ручьем и затоном, расширенным половодьями в заброшенном карьере, работы в котором были свернуты еще в 1950-х. Известняк здесь добывали для реставрации руин белокаменной Москвы, строили из него и ГУМ. Инженер приметил этот островок еще чёрт знает когда, будучи в институтском спортлагере, и потом причалил нас к нему во время байдарочного похода. Вышли мы тогда из Козельска сначала по Угре и думали дойти аж до Нескучного сада, но застряли на Капитанке ка-пи-тально: нам по двадцать, дискотеки, на водных лыжах с рюкзаком гоняли за пивом в Тарусу. Таким макаром месяц «гребли» в планах сначала до Коломны, но на деле едва вытянули до Серпухова.

C тех пор, хоть нынче почти все живем за границей, раз в год или два — то полным, то переменным составом — бываем на Капитанском. Неделю-другую — в любое время года — как сложится. Как-то зимой на Лысой горе, на косогоре, чуть выше по течению, развлекались санками, вязали в орешнике силки на куропаток, ставили в лунки жерлицы и парились в походной баньке-палатке с каменкой. Незабываемо. Ночью на снежной призрачной реке под взошедшей луной тонут звезды, и где-то над косогором печной дым подпирает морозные созвездья мраморными столбами.

Но и тогда Анестезиолог умудрился наплаваться: добыл у егерей бензопилу, вырезал две проруби на расстоянии вдоль русла и проныривал между ними, перепоясавшись шнуром. Другой конец стравливал я в пальцах, боялся натянуть. Когда голова Сереги показалась вдалеке над снегом, а стороживший на финише Борода замахал руками, — Инженер выругался и пробормотал: «И почему его мама не назвала Ихтиандром?»



2


Прошлой осенью я собрался на пару недель в Москву, не будучи уверен, что получится заглянуть на Капитанку.

Анестезиолог позвонил в семь утра. Месяц назад мы списывались, но я успел забыть.

— Вставайте, граф! Как насчет великих дел? Корабль подан, провизия загружена.

— Серега, может, без меня?

— Отставить дезертирство, — отрезал он. — Докладываю с палубы. Перцовый «Абсолют» в верше за кормой, снаряды забиты, Инженер ставит парус.

— У меня завтра конференция. Мой доклад — главный.

— Отлично, отложим выход на день.

Он сообщил, что Борода прилетает только завтра вечером. Мне надо его встретить и отвезти в Дугну, Тульская область, сто девяносто верст от Кольцевой. В телефоне раздался гул буксира и шум волны.

— Как там? Вода высокая? Удочки, небось, взял?

— Донки заброшены, Ока поднялась, но пока не шибко, дожди слабые, — бодро доложил Анестезиолог. — Тут вообще красота, зря ты киснешь. Бурлюк вчера гонялся за бабочкой, а сегодня устал и загорает. Бабье лето — собственной персоной!

Бурлюк — это пёс Серёги, неизменный компаньон, талисман и обжора, брезговавший только лимонами; когда-то в походах был обучен трюку: при приближении к берегу Бурлюк залезал на нос байдарки с веревкой в зубах, сигал в воду и деловито подтаскивал, швартовал.

Снова послышались голоса, протарахтел дизель.

— Мироныч закончил варить понтоны, передает тебе «привет». — Он отвел трубку от рта. — Миро-оныч! Физик спрашивает, что тебе привезти? -

Теперь в трубку:

— Он просит рожна. И коньяк «Московский». Сможешь? Короче, Сёма, к банкету всё готово, не хватает тебя.

— Бурлюк живой еще?

— Да, пока чихает. Старичок совсем.

— Ока — это счастье, — вздохнул я. — А чего-нибудь поймали?

— Нету клёва, вода мутная! Да чёрт с ней, с рыбалкой. Ты посмотри, какой простор! Мы сейчас костерок запалим, у меня бараньи ребрышки в луке маринуются, Инженер слюнки пускает. Ты думаешь, твоя наука стоит кайфа пройтись по реке?

Потом он заговорил ласковей. Сказал, что соскучился, что мечтал, как соберет нас и мы снова пройдемся от Калуги до Серпухова, но теперь с комфортом — на плоту.

Я ответил, что плот — это разврат, а Бороду встречу, в Дугну отвезу, но сам с ними не пойду. Анестезиолог вздохнул и стал рассказывать, какую конструкцию плота он соорудил: двадцать бочек, двести двадцать семь литров каждая, пластик — «евростандарт», не мягкий и не расколется, если налететь на камни, сверху рама, и настил шесть на десять, две палатки, мангал, мостик-рубка, кормчее весло. А вокруг заросшие тальником высоченные берега, темнеющие еловыми лесами и слегка пепельные там, где растут дубы. Да я и сам знал, что со стремнины окская пойма загляденье; что каждый поворот реки властно увлекает взгляд в неизведанный еще ракурс. Провизию Анестезиолог тоже описал красочно, включая копченого омуля и бидон кижучевой икры.

— Инженер тоже извелся, хочет тебя обнять. Он ещё поседел, ходит в вязаной шапочке и похож на Жака-Ива Кусто. А теперь что-то малюет на парусе маркером.

Анестезиолог крикнул в сторону:

— Физик забурел, не верит, что у нас всё готово. Горыныч, поговори с ним — скажи ему пару ласковых.

Какое-то время я слышал тявканье собаки — скорее всего, приблудившейся к Миронычу, потому что французский бульдог Бурлюк лаять не умеет, а из всех звуков способен только на чих и храп. Потом послышался шорох ветра, и в трубку проревел родной голос:

— Физик, ты шизик. Не смей капризничать!

— Игорь, я не быкую. Я, правда, не могу… Хорошо вам там?

— Значит, слушай сюда, — прохрипел в трубку Инженер, и я почувствовал восторг, услышав его прокуренную хрипотцу. — Я с тобой, сукин сын, цацкаться не буду. Чтоб завтра твоя задница была здесь. Ты понял?

Снова раздалось шуршание, и телефон взял Анестезиолог.

— А мне с ним каково? — развязным голосом подытожил он. — Вчера Инженер поднял «Веселый Роджер» над мостиком и надрался под ним. Тут один Мироныч на сто верст кругом да его баян каждый вечер. Мы совсем одичали, пульку расписать не с кем. Ты не задерживайся. Борода летит через Франкфурт, приземляется в восемь с копейками, значит, к полночи ждем.


3


На следующий день, под вечер, когда участники конференции сошлись в библиотеке Института физпроблем, чтобы выпить и закусить, — я сбежал. Заехал в гостиницу и, увязнув в пробках, встретил Бороду в Шереметьеве.

Он прилетел похмельный, первым делом достал из-за пазухи бутылку скоча и только потом полез целоваться. В Дугну мы спустились уже за полночь. Когда пересекали понтон, Борода проснулся от тряски и грохота листового железа. Несколько секунд он осовело смотрел то на бутылку у себя в руке, то на пробку в другой.

Слева по борту у будки паромщика Василия Мироновича Наливайко, в обязанности которого последние сорок лет входило обеспечение развода понтонного моста, я заметил в отблесках костра силуэт здоровенного плота с горбами палаток на деке. У Анестезиолога с давних пор в Дугне появилась дачка, на ней хранились байдарки, и мы всегда спускались на воду с этого места.

На стене будки Мироныча в свете фар мелькнула знакомая надпись «15.04.1988» и жирная черта, означавшая уровень поднявшейся реки — тогда мы еще учились в школе, и я не застал это баснословное половодье, когда нагромождения льдин раскурочили и свели с берега понтоны.

Съезжая с моста, я всё еще не понимал, соскучился я по друзьям или по времени, когда-то проведенному с ними вместе. Виделись мы последние десять лет преимущественно на реке. Трое из нас наезжали в Москву не каждый год. Остававшийся в отчизне постоянно, Анестезиолог был главной осью, вокруг которой еще сохранялось наше общение. Хотя нельзя сказать, что он когда-либо был душой компании.


4


Память на жизнь у меня короткая, может, потому я и выгляжу моложе своих лет. Но у этого есть обратная сторона: похоже, с людьми меня связывают только позабытые обязательства или изношенная вина. Анестезиолог регулярно предпринимает усилия, чтобы собрать нашу старую компанию. В неполном составе видимся чаще. Из последних встреч — две недели мы колесили с Инженером по Неваде и Юте. Инженер увлекся пейзажной фотографией, накупил объективов, треног. Всё это пришлось таскать мне, пока он маялся в поисках нужной точки и в ожидании полного заката, когда исчезают тени и освобожденный ландшафт красноватых известковых истуканов, наполнявших каньоны Юты, освещается весь тихим рассеянным светом (на рассветы вставать я отказался).

Однажды Анестезиолог преуспел, и мы вчетвером провели неделю в Барселоне, откуда скатались на Майорку — на арендованном вместе с капитаном-мальчишкой парусном катамаране. На обратном пути Инженера укачало, и он простоял на коленях, свесившись за борт, всю дорогу. В это время Борода — голый и сварившийся на солнце, как рак, лежал с бутылкой «просеко» на сетке бушприта и не шевелился, когда его подмывала с ног до головы волна.

В юности Анестезиолог отличался едкой меланхолией и задумчивостью. Как и большинство медиков, он был человеком небольших дел. Обитая в профессиональном мире, окружавшем умирающих и выздоравливающих людей, он довольствовался своей участью. Особенно это было заметно, когда он жил с милой женщиной, учительницей испанского. Но последние годы Анестезиолог обитал бобылем с матерью. Приветливый в письмах, он всегда поздравлял с Днем Победы и Новым годом и даже включил нас в электронную рассылку, где делился, в основном, научными новостями. Никто рассылку не комментировал, и я несколько раз отправлял и возвращал ее из спама.

Если бы я не знал, что радость от встречи продлится не дольше суток, я бы испытал больший энтузиазм, обнимаясь в аэропорту с Бородой, с этим саженным гигантом в кроссовках размером со снегоступы, когда-то тащившим меня со сломанной ногой по Стрелецким пескам на Нижней Волге — на закорках, по глинистым буграм и рыжим барханам.

Анестезиолог часто был чем-то уязвлен, молчалив, но в то же время учтив, не зависал в ступоре, успевал совладать с собой и не расплескать симпатии окружающих. Как это у него получалось? Волевых усилий для этого мало, без привлекательного ума не обойтись. Я мало встречал столь примечательных собеседников, как этот рядовой сотрудник московской районной больницы. К тому же Анестезиологу чаще, чем другим, удавалось не снижать планку до подростковой простоты, с которой мы когда-то привыкли общаться. И я не видел его мечущимся, хотя жил он со скрипом.

То ли дело Инженер, менявший жен на все более молодых, а место работы раз в два года. Пожил он и в Южной Африке, и в Исландии, и в Чили, а сейчас мигрировал из Северной Калифорнии в Южную. Не говоря уже о Бороде, фрилансовом программисте, поучаствовавшем в трех успешных стартапах, сибарите планеты NASDAQUE, никогда не знавшем корпоративного гнета. Простая жизнь явно натирала ему шею, и он вечно не вылезал из разводов и шашней на разных континентах — почему-то непременно с еврейками, которые немедленно рожали ему детей, даже в Бразилии. Способность Бороды легкомысленно относиться к действительности была выразительна и оказывала на окружающих умиротворяющее воздействие.

Мое постоянное место работы — в Швейцарии, при CERN’е. Я обзавелся углом — студией в кондоминиуме на берегу озера, но там чаще обитают мои командированные сотрудники, чем я сам. Я занимаюсь нейтрино. Приходится мотаться от Перу до Японии по восьми центрам проекта: в горной толще мы строим гигантские детекторы. Сейчас горячая пора: подошел к концу очередной этап обработки данных. И, похоже, мы все-таки доказали, что нейтрино обладает ненулевой массой.


5


Анестезиолог возник в свете фар и стал махать руками, уточняя направление объезда канавы за последним понтоном.

Инженер уже спал, мы наскоро выпили, закусили, снова выпили.

Анестезиолог подбросил дров, стало видно, как облако тумана сгущается на фарватере, как проплыло дерево, сваленное недавним ливнем. Я видел, как желтая листва тускнела в отсвете пляшущего пламени. Похрапывал Бурлюк, при встрече наградивший меня мокрым своим носом, узнав. Взвизгнула во сне собачонка близ сторожки Мироныча.

Из-за научной страды мне было не до сплава, но, сладко засыпая в ту загадочную ночь на Оке, я подумал, что стоило бы поболтать с Анестезиологом. Странный ход его мыслей мог бы промыть глаза. Ибо покуда мчал по ночной трассе похрапывающего Бороду, — обдумывая услышанные днем доклады, — я вдруг понял, что конференция стала промежуточным финишем нашего огромного проекта. Теперь мне была нужна пища для мозга, нужно было его вывести на высокие обороты.


6


Анестезиолог уложил меня в отдельной палатке в новеньком спальнике. Я был тронут его трудами: построил плот, снарядил целую экспедицию. Наутро я поднялся в Дугну в аптеку за зубной щеткой, а на обратном пути договорился с Миронычем, угрожающе сидевшим на пороге будки с баяном. Он милостиво кивнул, соглашаясь, чтобы мой «рено», арендованный в Домодедове, постоял под его присмотром, — и с силой сдавил засипевшие протертые меха.

Борода проснулся позже всех и долго сидел на пороге палатки, жмурясь на солнце. По реке кое-где еще тянулась тающая парная дымка.

Анестезиолог разделся и — никто не успел и рта открыть — нырнул с плота. Мосластое его тело светло струилось и таяло под водой, пока он не появился со взмахом руки и не пошел кролем по дуге против течения к берегу. Борода проводил его тяжелым взглядом, поёжился, широко перекрестился, подпрыгнул и исчез «солдатиком» в реке.

Вместе с взрывом брызг на всплытии раздался вопль.

Борода еще раз шумно вынырнул и медленно, не глядя на нас, побрел по мелководью к берегу. Вода стекала с него ручьями, он разделся, разложил невыжатую одежду на камнях и голым уселся на солнце.

Анестезиолог вышел из воды, посидел на корточках, обсыхая, вытерся полотенцем и прислушался к храпку Бороды. Вокруг него по известковому щебню перелетала сонная «шоколадница». Седой бульдог Бурлюк кое-как слез с причала, цепляя пузом край настила, но далеко не пошел, только понюхал воздух в направлении бабочки.


7


Мироныч — длинный, как жердь, сухой старик, с погасшей беломориной в углу впалого беззубого рта, засучив брезентовые штаны, грел на слабом припеке колени. Вытянув жилистую загоревшую шею, он жмурился на солнце, отчего казалось, что улыбается всем своим морщинистым лицом.

В былое время Мироныч гремел на этом участке реки. Рядовой советский пьяница, когда в новейшие капиталистические времена перестала ходить землечерпалка и заиленный фарватер погасил судоходное сообщение, — Мироныч не унывал. Он стал искать в ямах топляки — ради мореной древесины. Сейчас богатырь уж не тот, нет сил багрить, тянуть, складировать, перекладывать, сушить — а когда-то был лучшим поставщиком московских краснодеревщиков, реставраторов мебели. А еще имелся у него период, — когда Мироныч выходил из запоя, то злой становился необыкновенно, и был сам себе рыбнадзор: браконьеры с электроудочками получали в спину заряд то соды, то песка — такая у него была психотерапия. Он подкрадывался к ним бесшумным делаваром, подгребая ловко одним веслом, на черной от гудрона плоскодонке. Как только Мироныча тогда самого к ракам не отправили — чудо.

Анестезиолог снял джезву с огня, разлил кофе в стаканчики, раздал нам с Инженером и отнес Бороде. Я еще дремал, растянувшись на спальнике, влипнув щекой в благоухающую смолой палубу.

Серёга бережно вернул на плот Бурлюка. За то время, что мы не виделись, он еще больше облысел и отпустил брюшко.

— А у нас тут давеча москвич утоп, — прошамкал беззубым ртом Мироныч.

— Это как? — очнулся Борода.

— Стоял на мысу в забродниках. Ловил на казару, ходил туда-сюда, клал нахлыстом. Может, какой жеребец клюнул, стал вываживать, в яму наступил. Фартуком черпнул, пузом так... — Мироныч сделал жест руками, показывая, как от живота нагрудник черпает воду. — Отяжелел насмерть, и… А, может, сердце прихватило, не смог заброды скидануть: вода-то холодная еще.

— Кто обещал, что обойдется без жертв? — отозвался Инженер.

— Тело нашли? — спросил строго Анестезиолог.

Мироныч хмыкнул и выдержал паузу.

— Ты течение какое там, видал? Обратка лупит от берега, как из ружья. Машина его стояла, так и осталась, и палатка тоже.

— Не здесь, так ниже, — пожал плечами Анестезиолог.

Мироныч от возмущения закряхтел.

— Коли бы прибило, так в Алексине. А коли нет, так, значит, кружит.

— Ёкарный бабай! — поёжился Борода, вспомнив, что он только что вылез из той же воды, в которой плавал утопленник. — Я боюсь мертвецов.

— Покойника встретить — хор-рошая примета, — произнес с растяжкой Инженер.

— Если это похороны, — поправил его Анестезиолог и отбросил пакет, в котором что-то искал. — Мироныч, я соль не взял. Ты нас не подсолишь?

— Дал говна, дай ложку? — смущенный от того, что должен отказать, сердито сказал Мироныч. — Нету соли, всю на плотицу извел. Она ж с икрой идёт — соли больше забирает.


8


Соль — наша вечная проблема в походах, сколько себя помню. То мы закупаемся ею во время стоянки в Саратове и догоняем поезд в Красном Куте на такси; то на сплаве роняем в воду при разгрузке. Однажды мне пришлось отправиться за солью на острове в дельте Волги, и я заблудился среди волчьих стай и табунов полудиких кончакских лошадей. Спасся только тем, что прибился к ногайской ферме на затоне.

— Схожу за солью, — отозвался я и встал.

Допив кофе, пока выгружался с палубы, я снова побрел вверх по тропинке в Дугну. Не успел сделать несколько шагов, как меня нагнал Инженер.

— Я тоже разомнусь, — бросил он на ходу.