ОТЕЦ

В тот далекий полдень отец сидел у меня в общежитии в Долгопрудном. На Физтехе даже москвичам давали комнату в общаге, чтобы легче было учиться, а отец вырос и жил тогда в унаследованной коммуналке там же, в Долгопрудном, наведываясь ко мне, да и я к нему хаживал нередко. Он сидел, как обычно, на подоконнике, упершись взглядом в общую тетрадь, в которой рисовал балерин или кубистических самураев — с флажками в бою, выхватывающих катану. Я слушал Led Zeppelin из самодельных погромыхивающих колонок, тихонько подпевая «Лестнице на небеса», — боясь отцовой насмешки над моим стремлением походить на Роберта Планта: я отпускал волосы и так же порой развязно двигался, будто вокруг воображаемой стойки с микрофоном.

За окном гудели, набирая скорость, и грохотали при торможении электрички, щебетали воробьи, студенты перекрикивались и стучали баскетбольным мячом, как вдруг отец соскочил с подоконника:

— Костик, ты же, в сущности, сирота, да?

— Не знаю. Мать жива, отец вот он.

— Так и есть, сирота, — заходил по комнате папка. — Неполная. По отцу сирота. Сиротинушка ты моя саженная. А почему тебя так назвали? Костик. Кортик. Косточка. Костяное имечко.

— Уж как назвали.

— Так и поплывешь. Костьми ляжешь, но доплывешь. Константин, константа, постоянный. Верный пес!

— Не знаю, — пожал я плечами, — мне нравится. Мать говорила: ты назвал в честь Циолковского.

Отец рассмеялся, прошелся по комнате, хлопнул меня по плечу.

— А вот, скажи мне, Циолковский, ты отца-то помнишь?

— Пока ты не сбежал — помню.

Отец устремил взгляд исподлобья:

— Извини, что спрашиваю. Просто в силу биографии мне недоступны кое-какие чувства. Приходится прибегать к чужому опыту. Мой-то родитель нас с матерью покинул еще до моего рождения, и ничего о совместном проживании с Эдипом я сказать не умею. А нынче мне позарез нужно кое-что уразуметь. Про любовь к отцу. Возможна ли она? Тебя пороли, признавайся?

— Лучше бы пороли, — буркнул я.

Отец снова прошелся по комнате.

— И что, как ты без мужика в доме рос? Неужто мать в дом никого не привела?

— А твоя?

— Пыталась.

— Вот и моя пробовала. У нее товарищ был. Корабельников.

— Знаю такого.

— Никто его по имени не звал, Корабельников да Корабельников. Так он стал приходить к нам. Меня воспитывал. Но один раз я ему на голову «Радугу» вылил, чернила. На меня нашло что-то. До сих пор стыдно. Мать его чаем поила. А я ручку заправлял. Стал закрывать флакон, но передумал, подошел и вылил Корабельникову на макушку. Отошел и смотрю, как он сейчас меня убивать будет. Но мать только сказала: «Уходи».

— Легко отделался.

— Это она ему сказала.

Отец хмыкнул.

— Хорошая у тебя мать. Моя, ехидна, увещевала, мирила, мораль читала.

— Моя тоже: «Нам нужно крепкое плечо».

— Эка невидаль, — отец развел руками. — Чернильницу, говоришь, ему на плешь устаканил? Уважаю. А я мельчил, мамкиным хахалям кнопки в ботинки отсыпал, клей лил, нарывался. Но один гад стойкий оказался.

Отец замолчал. Я смутился. Мне очень хотелось, чтобы он что-то получил от меня, какой-то важный смысл.

— Я понял, старик. Конец связи, — сказал отец и снова переместился на подоконник.

Тем временем я вернулся к занятиям теорфизом, прикончил главу, решил задачи к ней, одну отложил на вечер; по коридору ходили парни, стучали мячом в двери, набирая команду, и я обрадовался возможности погонять в футбол часа два; вернулся, спустился в душ, поднялся, развесил постиранное, приготовил бутерброды с килькой, сел пить чай и повторять главу; взялся уже за задачу, а отец все мусолил листки и грыз карандаш. Кто-то из парней, с которыми я играл в футбол, заглянул за хлебушком, но я не успел ополовинить буханку, как отец соскочил с подоконника, вытолкал парня за дверь и буркнул:

— Слушать будешь?

— Давай, — сказал я.

Изгнанный снова открыл дверь. Я протянул буханку и махнул рукой; тот исчез.

Отец еще раз перечитал, что-то подправил и хотел сам читать, вдохнул, но передумал и протянул чистовик мне.

— Короче, Циолковский, не взыщи.

ПОРТРЕТ С ПЧЕЛАМИ

Идя на могилу отца, он надевал маску из пчел.

И пока сидел на корточках, ожидая ответов

на вопросы, рой пчел жил на

его лице, пчелы пробирались

в его рот и там вылепляли новые соты.

Иные облетали кладбищенские цветы и травы,

возвращаясь с пыльцой и нектаром, чтобы

вложить ему в уста по капле слово,

все, что земля могла сообщить о молчании.

После Авеля так много сгинуло людей,

что их упорное молчание с тех пор сгустилось

в огромный многотонный слиток чистого урана.

Он чувствовал, как вместо сердца в его груди

пытается пульсировать этот урановый слиток,

но кровоток застыл вместе с ответом.

Сын спрашивает отца: «Почему ты оставил меня?»

И прислушивается к молчанию в груди, пока пчелы

приносят нектар истины в его уста, жаля в язык.

Но вот рой снимается с места и оставляет

сына стоять с чистым лицом и вырванным сердцем.

Зато его уста, глазницы сочатся медом, он полон

золота речи. Снова отец не ответил.

Снова сын придет на могилу, чтобы вновь

попробовать откатить слиток молчания.

Я прочитал, ничего не понял и обиделся.

Отец схватил меня за плечо:

— Прости, старик! Тебе не понравилось? — И тут же отстранился: — Не знаю, на что тут кукситься. Это же метафизика, понимаешь?

Я кивнул:

— И на том спасибо.

Я вышел в коридор, где постоял с курильщиками у лестницы, послушал их разговоры. Когда вернулся в комнату, на подушке обнаружил листок — переписанное стихотворение «Rolling Stones. Портрет с пчелами» с посвящением в углу: «Моему Константину».

Английская добавленная часть названия сбила меня с толку, но я спрятал листок в тетрадь и стал его хранить.

#чертеж_ньютона