Ньютон был одним из героев отца. Отец был убежден — и меня старался убедить, — что клинч, в какой вошли наука и религия, может разрешиться только синтезом науки о сознании и естествознания, благодаря чему возникнет новая теология и люди станут лучше понимать свое предназначение в качестве помощников Творца. Я же тогда цинично считал, как и многие люди моего круга, что новая религия если и явится к нам, то в виде религии информации, ибо, в сущности, нет ничего важнее, чем добыча или обработка данных с целью сделать их всеобщим достоянием.
Однажды отец торжественно повел меня в библиотеку Иерусалимского университета, чтобы показать выставку, посвященную шедеврам хранилища библиотеки — редким рукописям, среди которых находились теологические труды сэра Исаака Ньютона. Да, часть наследия этого великого ученого хранится в Иерусалиме, и это страшно нравилось отцу.
Мы поднялись по лестнице и постояли перед витражами, заполнявшими панорамную стену, прошли мимо погруженных в чтение и поиски книг студентов и надолго зависли над витринами, где были выставлены раскрытые рукописи великого англичанина. «Сэр Айзек, — сказал отец, — был увлечен идеей, что в конструкции храма Соломона скрываются загадки мироздания. Посмотри, это его чертеж в пропорциях — вот святая святых, вот жертвенник, вот внутренний двор. Как ты думаешь, можно ли утверждать, что в этой простой композиции скрываются тайны тайн?» Я пожал плечами, мне было это неведомо, но я был согласен, что иррациональное отношение к Вселенной должно стать каким-либо образом настолько просвещенным, что окажется дополнением к знанию человечества.
«Детство обязано быть щадящим адом, — писал в попытке автобиографии отец. — Сложность порождает разборчивость, нежность, разнообразие — симфония сочиняется в нескольких октавах, а не в одной. Из тонкой настройки чувств, из ранимости происходит различение и различие, то есть смысл. Причуды поведения для культуры — норма, ибо тело не способно шагнуть вперед, не утратив равновесия. Чудаки создали цивилизацию вопреки нормальности: чем неприхотливей племя в обычаях, скажем, в пищевых привычках, чем неспособней оно отличить врага от дикой свиньи, тем оно примитивней. В конце концов, искусство — это тоже этап развития дисциплины».
Жизнь отца, если не смотреть свысока, по крайней мере, не поверх очков для чтения, состояла из искусства, собак (на моей памяти у него в разное время жили резвый, как петарда, бигль, престарелый грациозный риджбек, бандит боксер — милейший пес, взятый из приюта, страдавший ненавистью к котам, отчего за ним полагалось присматривать особо, поскольку за забором театр и, чтобы мыши не жрали декорации, актеры прикармливали околоточных кошек), а еще из приступов то нелюдимости, то компанейства, из «нравится» и «ненавижу», из пытливой страсти к городу, из любовных приключений, рискованных или увеселительных походов — некоторые из его экспедиций были настоящим «соитием с ландшафтом», как он выражался, а некоторые сродни поездкам на дачу.
«Усадебными владениями» называл отец весь Израиль, говоря, что страна способна подарить своим гражданам «ощущение такой же интимной близости, какая была у Авраама, раздвинувшего ей, Святой земле, ложесна Афро-Аравийского разлома».
Comments