ПРАХ, ЗАПОЛНИВШИЙ ПАРСЕКИ
Однажды отец показал мне в Эйн-Кареме, в университетском госпитале, нобелевскую медаль Альберта Эйнштейна. Небольшая, с ломтик пеперони, червонного золота, вручена она была за открытие фотоэффекта, формально, но, на самом деле — за теорию относительности. Охранник с картофельным носом, как у Рембрандта, со спины присматривал, как я стираю пальцами пыль со стекла тусклой витрины.
В один из дней, когда я присел на свою излюбленную скамейку перед институтом Шаретта в Эйн-Кареме, чтобы покурить на краю обрыва, в стороне от пространства, где спешили к стоянкам врачи, биологи, медсестры и фельдшеры, студенты гуляли с ноутбуками или бегали по скользким от нападавшей хвои дорожкам, — просто тихо посидеть, глядя на черную после захода солнца лесистую чашу Эйн-Карема, на огни ярусов и кварталов Иерусалима, на тускневшие купола Горненского монастыря, — я завис в размышлении об огнях автомобилей, ползущих по дуге в направлении к Мевасерет Цион.
Я подумал, что зрение и мысль сделаны из того же праха, что и Вселенная, все ее звезды, галактики, туманности, звездный газ, наполнивший парсеки. И в то же время огни города: окна, лампы, люстры, фонари, экраны мобильных телефонов и фары машин — все это имеет напряженность той же природы, что и поля молекулярных заряженных токов, сочетающих между собой биохимическое устройство нейронов. Человек есть крупинка природы, безделушка (в самом деле, что мы знаем, например, о муравьиных чингисханах, сталиных, гитлерах, что мы вообще знаем об истории насекомых, животных; подумать только, сколько там может скрываться смысла, в том числе ужаса).
Человек — прах, щепотка молекул. Однако они так сложно составлены, что этой сложностью превосходят искусность неживой Вселенной, если только в принципе возможно отделить живое от неживого. Искусство — это точная организация сложности. Но какова сложность слова? Для сотворения его требуется сознание, именно поэтому слово обладает чрезвычайной сложностью, ибо оно создано тем, что не способно быть отделенным от тела, идеально отвечая за взаимное превращение живого и материи: молекул, огней, нолей, единиц, улиц, окон, звездных туманностей и всего остального, чье обладание душой представляет собой самый интересный из возможных вопросов.
Выезжая из госпиталя в потемках, я ощущал себя летчиком, поднимающимся над далеким сверканием окон в ночных горах, над антрацитовой оправой провалов, склонов, ущелий. Я схватывал руль крепче и представлял, что держу штурвал, набирая высоту по петлистому шоссе, которое словно бы следовало над аэродромной долиной строгому коридору маневров. Я представлял, будто сижу в кабине «Сессны», и подсвеченный мокрым блеском дождя пунктир гирлянды маячковых шаров, навешанных на линии электропередачи, тянется внизу подобно поплавкам невидимой сети, улавливающей таинственных воздушных рыб, что скользят по самому дну, — невидимых днем, а ночью проступающих слитками тумана.
Таким — воздухоплавающим, открывающим настоящие высоты с карнизов серпантина — был ночной путь на Мевасерет Цион, поселок, на окраинах которого пересекались многие пути, стягивающиеся со всех концов Иудеи к Иерусалиму.